Ali Magomedov

Весь дагестанский мрак на православном (!) сайте. Странно, что нет кровной мести – это уже отработанный материал, видимо.

Если проблема известна и известны факты, для ушлого журналиста сварганить «документальный» текст – не проблема. Мастер трЕшевой «военно-полевой» журналистики Марина Ахмедова владеет этим искусством давно. Главное – отметиться «приблизительно» там, что потом вполне можно выдать за «линию фронта» или «спецоперацию». Городские хавают. Но вы не можете написать текст о своем путешествии на Луну: маршрут отслеживается, инфа на виду, впарить себя тут трудновато. А вот отправиться в сумрачный Дагестан, где возможно все (с точки зрения москвича, разумеется), и склепать текст о кровавом закулисье скудного горского бытия, сдобренный монологами безвестных Маг и Айшаток — просто дело техники. В этом отношении Дагестан просто находка для пишущих прохвостов: для гиен от журналистики здесь под любым кустом найдется падаль — виртуальная, разумеется. Как и само журналистское "расследование".

P.S.: Кстати, это из Ботлиха она вела прямую видео- и фото- "трансляцию" о некоем селе, где все регулярно режут друг друга (и еще что-то друг другу.)

Когда Мумина снимает платок

– Если бы у меня была дочь, а у меня только сын, и она нарушила бы наши каноны, ей – смерть от меня. Да, может, потом переживал бы, но с гордостью бы ходил. А если оставить ее, она будет жить и дальше одним только тем, что жива, позорить меня. Она будет и дальше этим пользоваться – тем, что она моя дочь.

В сельском саду стремительно темнеет. Над столом мельтешат руки мужчин, сидящих на скамьях. Слышно мычание коров – они в это время возвращаются с пастбищ домой. Мужчины хорохорятся перед московской журналисткой. Их слова можно и не воспринимать всерьез. А можно воспринимать – только в этом селе за последние несколько лет произошло несколько убийств чести. Жители с готовностью рассказывают о них, не скрывая. Убийцы женщин – близкие родственники-мужчины. Они – на свободе.

– У нас тут два случая было, – слышен другой голос, а лиц уже почти не видно. – Брат убил сестру, похоронил там же. А это же – уголовное дело, убийство человека. Но адаты… Есть люди, которые строго их соблюдают. Хотя женщин мы уважаем. В исламе сказано – женщин надо уважать. Только из-за этого уважаем. Но женщина хоронится на пятьдесят сантиметров ниже мужчин. Потому что мужчина всегда выше.

Фигура сидящей на камне неподалеку Мумины сгущенным пятном выделяется в темноте. Она – племянница одного из мужчин. Того самого, у которого нет дочерей, но есть сын. Мумина – обрезана. То есть ей, как и большинству женщин, проживающих в этом селе, в детстве отрезали клитор.

Когда мужчины умолкают, становится слышно жужжание и цоканье насекомых в траве. Одновременно с этим на небе появляются звезды – чистые, будто их перед этим подержали в белизне – и кажется, что это они, а не насекомые, издают звуки, зажигаясь на небе. Только что в соседнем доме галдящие женщины рассказали мне о еще одном убийстве чести, произошедшем лет десять назад.

– Вот моя племянница, – в темноте мужчина указывает на Мумину. – Она – двоюродная сестра моего сына, – продолжает он. – Если она сделает что-нибудь такое, и я об этом услышу, я лично убью ее. Я клянусь. У нее есть отец. Но я сделаю это лично потому, что она – двоюродная сестра моего сына.

Мумину выдали замуж в шестнадцать лет. Она до сих пор замужем, у нее – трое детей. Она молча сидит на камне – рослая, сильная, с крупными чертами лица прежних горцев, которое, впрочем, в темноте уже не видно.

– Я демократ, – продолжает ее дядя. – Да, демократ. Поэтому она сейчас сидит здесь – почти за одним столом с нами. Но если она нарушит наш канон, я лично сам сделаю все. За что, спрашиваете вы… За оскорбление отцу и матери, тухуму. Даже если меня посадят, я отсижу пятнадцать лет, но эти годы ничего не будут значить для меня. Хотя я знаю, что она будет делать все, как должно быть – правильно, по нашим канонам, она не перешагнет через планку.

– Конечно, – отзывается сильным голосом Мумина.

– Хотя я ей – не отец.

– Ты мне – как отец, – говорит она с камня.

– И вы считаете, что вы любите Мумину? – обращаюсь к нему с вопросом. – Вы считаете, можно в ответ любить человека, который признается в том, что он – твой потенциальный палач?

Я жду ответа от дяди, но вместо него отвечает племянница. И снова голос ее – сильный и спокойный.

– А женщина не должна уважать мужчину? – спрашивает она. – Почему мужчины должны делать для нас все – обеспечивать семью, а мы – их не уважать? Они часто работают на стройках и в саду. Женщина здесь в селе обычно не работает. Поэтому женщина может хотя бы не нарушать законы, чтобы не позорить своих родных. Женщина должна думать о родных.

– А так убийство Мумины мне никакой радости не принесет, – смягчившись, произносит дядя. – Даже наоборот.

В тот день я видела брата, убившего сестру. А несколькими днями позже увижу в Махачкале отца, задушившего свою дочь. Эти встречи – результат кропотливого поиска журналиста. Случаи – единичны, разбросаны по регионам республики, и, тем не менее, все вместе они составляют десятки не расследованных преступлений. Найти их совершивших людей не просто, поговорить с ними – еще сложней. Чаще всего они живут в высокогорных селах, где общинный строй – не пережиток. Где кровные нити прошивают человека насквозь, держат за руки, за ноги, за сердце и голову. Там человек – не сам по себе, он – часть родовых традиций. Он – часть коллективного жала, готового вонзить себя в жертву. Но и сам он превращается в жертву, стоит ему выйти за круг коллективных норм и традиций. Тогда нити, оберегавшие его, станут ему наказанием.

– Да, был у нас случай убийства чести, – говорила полная женщина, сидя в окружении дочерей, невесток и внучек в своем доме. – Девушку похитили не по ее воле. А родители не поверили, что не по ее. Пришли за ней. А те похитившие ее предупредили уже – «Тебя убить хотят. Поэтому просят обратно пойти. Не верь родителям, не верь своей родне». Она отказалась уходить от них. А родня ее уговаривала. Но родня силой заставила ее уйти и убила на дороге. Нет, не мама. Мужики – родня. Брат, отец и двоюродные братья.

– А как она должна была поступить, чтобы было правильно?

– Она должна была сказать – «Они против моей воли похитили меня». Вот так сказать. «Я не согласна за него выйти». А был случай другой – вышла замуж, развелась. Любовь завела с другим. Беременной не была. Но все равно убили ее.

– А это, по-вашему, правильно?

– Это тоже неправильно – чтобы убивать. Но с другой стороны, она же пошла на то, чтобы перешагнуть через все наши обычаи, традиции. У нас такое считается неправильным. Если ее оставить и не убить, это у нас уже позор считается.

Вопрос – «А, может быть, пора уже оставить в прошлом такие обычаи и традиции?» – остается без ответа. Оба варианта ответа на него – «Да, пора» или «Нет, не пора» – всего лишь слова. А традиции и обычаи – хоть и не материальны, но столь же явственно присутствуют в жизни села, как воздух и вода, журчащая в реке, как деревья, впивающиеся корнями в землю, как камни, из которых построены дома, рассыпанные по возвышенностям и горным впадинам так близко, что крыша одного становится двором для другого. Здесь достаточно выйти из дома, стоящего на возвышенности, а таких домов здесь много, встать под виноградную лозу и с высоты обозреть все село и то, что делается в его дворах ниже. Здесь все знают обо всех всё. Здесь не много найдется женщин, готовых вслух пожалеть провинившуюся жертву. Но и каждая здесь может стать жертвой. А просветительская работа в этих частях Дагестана затруднена потому, что жертве еще предстоит доказать, что она – жертва.

Когда Мумина снимает с головы платок, она считает, что за каждый ее длинный темный волос, увиденный посторонним человеком, она будет гореть в аду. Она верит в то, что Всевышний прощает, но считает, что за волосы может и не простить. Мумина также считает, что за измену мужу женщину можно убить. Не потому, что не жалко, и не потому, что можно отнимать жизнь у человека, а просто потому, что за измену, по их законам, положено убивать. И если женщина с детства знает, за что ее могут убить, если женщина хочет жить, то законов нарушать не должна.

– Потом мать той девушки, которую убили на дороге, заболела онкологически, – продолжает рассказчица. – Ей отрезали грудь, но она все равно умерла. За ней умер отец, горем подавленный. Но в селе считается: то, что сделали братья – правильно. То, что они сделали – горе для родителей. Родители носили его в себе, не перенесли и умерли. Родители, когда убивают их дочь, уже одеваются в черное. В село хоронить этих девочек не берут. Их хоронят вдали – где убили, там они и остаются. А я же не знаю, где их убили. Показать вам эти места не могу.

Большинству женщин в этом селе было сделано обрезание. Они говорят об этом свободно, но не в присутствии мужчин. Одни объясняют необходимость практики религиозными предписаниями – без него не станешь настоящей мусульманкой. Другие говорят – так начали делать, чтобы не было измен, чтобы девушки не гуляли до замужества. Чтобы мужчины, уходя на войну или уезжая на заработки, там, вдалеке были спокойны – у их жен нет запрещенных желаний.

Село мельтешит камнями. Из них построены многие дома. На низких скамейках у ворот – продавленные подушки. На них заседают старухи. Новость, родившись в селе, облетит его вмиг и сельские кумушки, сидя рядком, переберут все ее подробности, рассудят, осудят, вынесут вердикт – как правильно, а как неправильно. Долго рассуждать тут не приходится – правильное и неправильное давно прописано их законами, продиктовано горами, окружающими село. Сюда не доносятся звуки московских дискуссий. Сюда и отзвуки махачкалинских дел долетают едва. Время идет, одни люди приходят на смену другим, но назначенное правильное от того не становится неправильным, а назначенное неправильное – наоборот.

Для большинства женщин в этом селе правильно – отводить своих дочек на обрезание, когда придет срок. А срок – до двенадцати лет. Считается тут, что обрезанная девочка не перешагнет через традиции. Дяде и братьям не придется ее убивать. Матери не отрежут наполнившуюся горем грудь, которой та когда-то кормила ее. Отец, задушивший свою дочь, не скажет, что позор сильнее любви. И не будет дышать тяжело и очевидно страдать, как может страдать лишь человек, ведающий, что совершил убийство, но не раскаявшийся в нем. Ведь любовь все равно сильней – дочки уходят в землю, позор смывается, а любовь остается. Любовь наказывает. Но в любви здесь неправильно признаваться вслух. И сам Бог здесь – не любовь. А Всезнающий о том, как правильно и как неправильно.

Никто не скажет теперь, когда в некоторых селах Дагестана возникла эта практика – отрезать девочкам клитор. Но связь между ней и убийствами чести прослеживается четко. Не будь тут заведено убивать дочерей за позор, кто знает, может, и практика эта тут не родилась, и не стала бы она защитой от убийства тех, кого любишь. И все же в тех единичных селах Дагестана, где обрезание женщин проводилось веками, сейчас говорят – эта практика идет на спад. Впрочем, до полного отказа от нее могут пройти долгие годы. А время показывает – она не защищает от того, что тут считают неправильным. А если бы защищала то не было бы в этом селе и в соседних столько историй, повествующих об убийствах чести.

На следующий день Мумина уезжает в Махачкалу. Там она снимает с головы платок.