В мероприятиях, посвященных дню победы не участвовал, хотя знакомых своих (не всех, конечно, а некоторых) не забыл как и всегда поздравить. Естественно, несколько раз поздравляли я и меня. Старался дистанцироваться и от истерики, связанной с георгиевской лентой и вправду напоминающей, не в упрек будет сказано, окрас известного насекомого. Да и обагрена она в изрядной степени кровью и наших предков: на нем носили ордена, полученные за взятие Ахульго во время Кавказской войны. Но это к слову. Здесь я даже не рассматриваю вопрос, не является ли это кощунством, когда память об одних кровавых событиях пытаемся затушевать памятью о других? Сдержанность моя объясняется не этим. К различного рода символам и мемам отношусь более чем спокойно. Просто, когда касаются темы войны, у меня возникает двоякое отношение: с одной стороны, безусловно, как у всех, связанное с уважением к тем, кому действительно пришлось пройти через эту бойню, а с другой – связанное с досадой за ту цену, которую заплатили за победу в ней.

Из моих близких родственников в отечественной войне официально никто не участвовал. Деда Алхасова Рамазана и его младшего брата Гаджи-Курбана, чье имя я ношу, и еще двух соседей в 1942 году власти обвинили в краже колхозного ягненка, которого, якобы, они съели, и были осуждены за это на длительные сроки заключения. Будто бы шкурка этого пресловутого животного была обнаружена в дедовском сарае во время обыска, который был проведен по доносу местных сатрапов. Как рассказывают, у них в этом деле были свои шкурные интересы. Выездное заседание суда состоялось в самом селе прямо на годекане. Дед и его брат были единственные взрослые мужчины в роду. Брат не был женат, а у самого деда было четверо детей — два мальчика и две девочки, из которых старшему (моему отцу) на тот момент исполнилось всего шесть лет. По двое детей было и у осужденных соседей.

После суда все фигуранты дела были этапированы в Манас, где в это время шли какие-то строительные работы. Вот здесь-то на стройке на первых порах и стали они отбивать свой срок. Однако через год по причине полного истощения младшего брата деда комиссовали и отправили домой. Когда каким-то чудом ему удалось добраться до соседнего селения, за ним отправили какого-то мальчика с лошадью. Передвигаться дальше своим ходом брат деда уже не мог. Там люди посадили его на присланную лошадь и направили домой. Однако он был настолько обессилен, что не смог до конца удержался в седле и на полпути упал с этой лошади и скончался прямо там на дороге. Сельские женщины забрали труп на арбе и похоронили на сельском кладбище. Дед, конечно, об этом не узнал. По слухам его и товарищей вместе с другими осужденными через некоторое время из Манаса забрали на фронт, где их распределили в штрафные батальоны. Но домой из них больше не вернулся ни один. По таким надуманным причинам было осуждено пол села, в том числе и некоторые женщины. Остальную половину забрали на фронт по повесткам. Из оставшихся людей, часть направляли еще на трудовой фронт рыть окопы. А тем, кто не подходил под все эти дела, была уготовлены изматывающие колхозные трудовые дни и голодная смерть, от которой особенно страдали немощные старики.

Что касается детей деда, то один из мальчиков, его звали Абу-Муслим, заболел скарлатиной и скончался. От этой же болезни и недоедания скончалась и младшая дочь Муслимат. Выжили мой отец – Алхас и сестра его Муъминат. По одному ребенку умерли и у обоих соседей. Матери моего отца Халумшикер, заниматься детьми было некогда, так как работала в колхозе. Рассказывают, когда от зари до зари отработав день на покосе, женщины возвращались домой и при этом, если ночи были лунные, то их гнали еще и на жатву. И так день за днем ради галочки в амбарной книге и куска хъурут1а — сыра из обезжиренного молока, что составлял дневной рацион вместе с куском хлеба этих строителей социализма. Поэтому моим отцом и ее сестрой пришлось заниматься моей прабабушке. Ее звали Истари. Она была старой, и работать не могла. И чтобы как-то выжить, прабабушка построила у себя дома горскую пекарню (хьар), куда иногда заглядывали соседки с тестом. А в качестве платы за использование хьара оставляли ей хлеб. А по ночам она еще охраняла колхозный склад, за что ей начисляли и кое-какие трудодни. Тем и выживали.

Из семьи моей матери Маидат выжили лишь она, сестра Хуризат, что была на год старше ее, и троюродные братья Абусуфиян и Хизри. Последний вскоре также покинул село и очутился в Баку. Моей будущей маме тогда, как и отцу, было шесть лет. Однажды из района приехали местные органы опеки и в числе других сирот-беспризорников забрали ее из села, затем отвезли в Дербент и определили в Детский дом. Там она понравилась одной еврейке из-за ее красиво вьющихся волос. Эта женщина удочерила маму и забрала к себе домой. Но маме у нее не нравилась. Та пила и собирала мужские компании. Когда они приходили к ней домой, мама пряталась под кроватью в другой комнате. Однажды она убежала и на свое счастье, очутившись в районе городского рынка, услышала, что кто-то разговаривает на ее родном языке. Подошла. Узнала, что это жители соседнего села, которые возвращались домой с сезонных работ на кутане, что располагался в Каякентском районе. Они-то и помогли ей вернуться обратно в село.

В горах жить всегда было трудно. Особую проблему составляет топливо. Обычно выкручивались за счет кизяка. Но в то время по новым порядкам селянам запрещалось иметь свою скотину. А раз скотины нет, значит, нет и кизяка. Поэтому часто приходилось еду готовить, собирая и сжигая сухую траву — къачар. А небольшой участок кустарника, что располагался за селом, за короткий срок был выкорчеван под самый корень. Там до сих пор ничего не растет. Из домов в счет фронта было вывезено почти вся металлическая посуда, особенно «повезло» изделиям из меди, которая, как говорили, шла на изготовление гильз и патронов. Поэтому жителям села в середине двадцатого века пришлось вернуться обратно в каменный век, где в обиходе была глиняные плошки. Большое спасибо балхарцам. Их продукция здорово выручала сельчан вплоть до семидесятых годов.

В период созревания зерновых, если замечали, что кто-либо проходил мимо посевов, то ловили и заставляли его выворачивать карманы, не спрятано ли в них случаем сорванные колосья? Вместе с карманами проверяли и рот, не съел ли по пути нарушитель собранные зерна? Рассказывают, что некоторые особо ретивые сатрапы у задержанных лиц проверяли на вкус даже слюну. Старик по имени Магомед, из числа оставшихся в селе мужчин, за попытку набрать таким образом колосья был при людно избит председателем колхоза до смерти. Известен также случай, когда один инвалид, имя которого по этическим соображениям здесь не называем, чтобы не умереть с голоду, тайно ходил за село, где лежала задранная волками колхозная кобыла, и ел остатки от нее, кое-как поджаривая на соломе. За период войны в селе не было ни одной свадьбы, а детей родилось всего три. Почти все мужчины из поколения моего отца представляют собой выросшие сироты. В селе в то время вообще оставалось всего лишь две или три полноценные семьи.

Но вернемся к нашей победе. Так вот, когда думаю обо всем этом, то прихожу к выводу, о том, что необязательно изливать радость за победу страны, для которой стоимость ягненка была выше, чем жизнь, по меньшей мере, восьми человек – четырех детей и четырех взрослых. Согласитесь, разница, таким образом, между уплаченной ценой за нее и самой победой слишком большая, чтобы после этого в сердцах у людей могло оставаться еще и место для радости.

Вот совсем недавно, как сообщают информационные порталы, в Госдуме официально рассекретили истинное число жертв той войны. Согласно им все виды людских потерь СССР составляет в целом 41 миллион 979 тысяч человек против 7 миллионов немцев. И среди этих почти 42 миллионов ни за что и ни про что уничтоженных людей есть, как минимум, 4 близких и мне человека. Это, если даже не упомянуть тот длинный шлейф страданий, выпавших на долю остальных выживших родственников. Поэтому я не знаю радоваться ли такой победе или горевать о ней. Я не знаю, можно ли в такой позиции и при таких цифрах вообще говорить о победе? У меня нет ненависти ни к кому, но есть понимание того, с каким чудовищем в лице тоталитарных государств мы имеем дело, когда сталкиваемся с ними. Но больше беспокоит то, что в нашей стране под ритм боевых тантамов вновь стали раздаваться угрожающие кличи манкуртов, которые заявляют, что «могут это еще раз повторить». Поэтому мне вот хочется спросить у них, что же они так рьяно желают повторить — 42 миллиона уничтоженных человеческих жизней? Если да, то, думаю, что в таком случае не грех отказаться от побед, завоеванных такой ценой

Гаджи Алхасов