По сравнению с людьми, профессионально изучающими тему экстремизма и терроризма, я про смертниц знаю очень мало. Но несколько лет назад у меня была идея написать художественную книгу о смертнице из Дагестана, и мне казалось, что информации у меня предостаточно. Я собрала ее во время поездок на Кавказ. Ну, я начала писать, и у меня получилась история. Но потом эта история ко мне прилипла. С тех пор после каждого теракта мне звонят как всеведущему эксперту и спрашивают: «Почему они себя взрывают?».

Я всегда чувствую себя неловко – откуда я знаю, почему. Но мне говорят: «Как? Вы же написали книгу про это?». В ответ я начинала рассказывать истории, которые знала. Наверное, во мне говорит репортер, но я верю в то, что людям просто нужно рассказывать истории и они сами все поймут. За такими историями нужно куда-то ездить, такие истории не приходят к тебе домой. И в этом моя работа – я езжу и собираю истории из источников.

Но с тех пор и сами истории про смертниц стали липнуть ко мне. Например, поехала я в конце прошлого лета в командировку в Дагестан. Смертница взорвала очень влиятельного шейха в тот самый момент, когда самолет со мной на борту приземлялся в махачкалинском аэропорту. До вечера, отложив редакционное задание, я добиралась до села шейха – до места его похорон. Смертница была актрисой, и это произвело на меня впечатление. Она пришла к шейху и сказала: «Я русская и хочу принять ислам». Шейх согласился и обрадовался, а она его взорвала (Читай: «Жертва примирения»).

На следующий день, а произошло это тоже случайно, я познакомилась с близкой подругой смертницы, и та рассказала мне историю о ней. Я узнала, как та, играя в своем первом спектакле, сильно переиграла несчастный финал, и некоторые из тех, кто там был среди зрителей, подумали – не к добру. Через несколько лет так и случилось – шейх, прославленный старец, мюридами которого стало несколько сотен тысяч человек, исповедник традиционного ислама как-то сказал: «Нет, не нужна мне охрана. Я вверяю свою жизнь Всевышнему. А убийство мое пусть ляжет на совесть убившего». Нет-нет, я не думаю, будто он верил в то, что Всевышний его не убережет. Просто он слишком понадеялся на Всевышнего. И открыл дорогу актрисе. Сами того не ведая, они двигались навстречу друг другу и наконец соединились во взрыве. История достойная очередной книги. Разве не похожи старец-шейх и актриса на героев древнегреческой трагедии? Похожи. И я собиралась писать новую историю, но все испортила одна деталь – за пару лет до взрыва актриса выпросила в морге голову своего убитого мужа и спала с ней.

«Нетипичный случай», – говорили местные журналисты. Я соглашалась с ними. Актриса ломала психологический портрет смертницы, нарисованный и укрепившийся по крайней мере в моей голове. Типичной смертницей должна быть совсем молодая девушка, малообразованная (умение читать по-арабски не в счет), с плохими социальными обстоятельствами. Актриса была актрисой, ей было двадцать девять, она была образована и приобщена к искусству. Но у нее погиб муж – член бандподполья. Достаточный ли повод для того, чтобы хотеть отомстить? Ответ зависит от индивидуальных психологических характеристик. А если так, то тут уже вплетается индивидуальность. А если она вплетается, значит, мы вообще не можем рисовать никаких портретов и общих схем.

Ничего плохого лично ей несчастный старец не сделал. Как не сделали и еще несколько человек, включая ребенка, взорвавшегося вместе с ним. Но несколько сотен тысяч мюридов – это очень много. Нет, цифра не преувеличена – пробираясь на кладбище пешком по сельской дороге в тот самый момент, когда тело старца, завернутое в ковер, опускали в свежевырытую могилу, я видела этих мюридов. Их было много. А выглянувшая луна придавала их темным фигурам сказочный и таинственный вид. Да, именно такое количество мюридов приблизило актрису к шейху, ведь все они могли бы стать паствой кого-то другого – кого-то, исповедующего нетрадиционный ислам. И та сцена с похорон, хм… Тени, луна, разверстая могила – она могла бы стать хорошим книжным финалом. Но я отпихнула эту историю от себя из-за головы в постели. Голова наводила на меня ужас, животный.

Может быть, шейх был совсем не святым старцем, а старикашкой с вредным характером. Такое мнение я тоже слышала. Может быть, смертница была жертвой обстоятельств, злых людей, завидующих многочисленности паствы шейха. Все может быть. Но какая разница? Для настоящей трагедии это не важно – главное, чтобы они сошлись в той точке, где должна происходить кульминация. Они и сошлись.

А потом я услышала историю, которая заставила меня от ужаса подскочить на диване – я сидела в тот момент на диване, а напротив меня – девушка в хиджабе. Вот она-то, в отличие от меня, кое-что знала о смертницах. Речь пойдет о той, которая взорвалась в метро. Их было двое, и к тому моменту я кое-что знала о младшей, о старшей я не знала практически ничего. И когда я в очередной раз выступала на радио, а это было в марте две тысячи десятого года, ведущая спросила меня: «А вот пишут, что отец смертницы как будто принимал по телефону поздравления на следующий день после взрыва. Как вы думаете, это правда?» Ну, конечно, мне надо было сказать: «Откуда же я знаю, правда ли это? Меня ж не было там. Я ничего не знаю ни о смертнице Марьям Шариповой, ни об ее отце». Но гости, приглашенные в эфир кроме меня, начали высказывать свое мнение. И тогда я тоже высказала свое – просто потому, что надо было что-то сказать. «Ну, я предпочитаю не верить в такое…» – неуверенно сказала я. «И мы предпочитаем в такое не верить!» – подхватили гости. И ведущая, уцепившись за наше неверие, как за соломинку, не позволяющую ей сорваться с материка гуманистических ценностей, подытожила: «Я тоже предпочитаю не верить». Через пару лет я узнала, как он принимал поздравления. Возможно, он их не хотел. Возможно, он скрывал то, что чувствовал на самом деле. Меня там, к счастью, не было, я ничего не видела и не слышала. У меня нет истории о том дне. Но с тех пор я еще сильнее не хочу быть экспертом.

Итак, мы сидели на диване – я в одном конце, рассказчица истории в другом. Речь шла о той, которая взорвалась в метро. История выходила такой, что еще в завязке при всем известном финале меня посетила мысль: а не написать ли еще одну книгу?

В общем, девушка жила со своими родителями в сельском доме. Они баловали ее, покупали ей красивые вещи, хвалили ее вслух. И было за что – девушка та была красивой, вкусно и быстро готовила, красиво одевалась и спала на шелковых простынях. Частые гости говорили о ней: «Вай-вай, какая у них красивая дочка. Как вкусно готовит, как быстро выносит новые блюда». Семья та исповедовала ваххабизм, и братья той девушки, было их двое, ушли в лес на джихад. А девушка, хоть и учила детей в школе, все же носила в голове разные идеи – про тот же ислам и джихад. Еще она мечтала выйти замуж, но не за рядового боевика, а за прославленного амира – Раппани Халилова. То есть это была амбициозная девушка. Правда, Раппани был уничтожен силовиками раньше, чем желание девушки осуществилось. Тогда она стала третьей женой другого амира – Магомедали Вагабова.

Отец девушки, тихий старичок, тоже носивший в голове разные идеи, думал и размышлял перед тем, как дать согласие на то, чтоб его единственная дочь стала неединственной женой. Разные мысли крутились в его седой голове, в том числе и аяты, в которых говорилось: «Я испытываю вас вашим имуществом, вашими детьми и вашими жизнями».

«На самом деле, он понимал, что шла война, и он должен был отдать все», – усталым голосом продолжала рассказчица. «На самом деле, они считают, что обеспечивают своим детям рай», – говорила она, а уж она-то хорошо знала отца смертницы. «И они уверены, – продолжала она, – что конечная дистанция – не здесь. Что жизнь этим светом не заканчивается. И что если он вышел на путь джихада и просит руки дочери, то надо эту руку отдать. Он ведь не знал тогда, что отдает не руку, а голову своей дочери». Потом он увидит ее оторванную – по всем телевизионным каналам. «Откуда вы знаете, может, то, что вам ненавистно, вам во благо?» – цитировала моя рассказчица, и наверняка такие же слова, размышляя, цитировал про себя отец смертницы.

Рисовалась страшная история. Такая страшная, что я начинала отодвигаться от своей рассказчицы вглубь дивана. «Они, – продолжала та свой рассказ, – оттягивали момент, ведь понимали – выйдя за лесного, их дочь рано или поздно умрет вместе с ним в спецоперации. И не выйдет из осады на предложение сдаться – они никогда не выходят». Хм, но такой финал был самым плохим, а существовал и лучший – их дочери, когда силовики будут уничтожать ее мужа, не окажется рядом с ним, и она останется вдовой, но живой. Они надеялись сохранить ее при себе, но если она умрет, то это ее выбор. Да-да, они и представить себе не могли, что был и худший финал – самый ужасный из всех, какие могли только прийти в голову: остаться без головы в московском метро.

Потом говорили: «Как же так? Их дочь в обход всем адатам принимала мужа, третьей женой которому была, прямо в родительском доме?» Но, видимо, тем, кто встал на путь джихада, было позволено и это… И вот случился день, когда дочь с матерью поехали на рынок. На рынке к дочери подошла темная женщина, взяла ее за руку и повела. Дочь остановилась и поцеловала мать. Вот этот поцелуй мать и напугал – дочь никогда ее не целовала. Поэтому мать пошла за ней и за той женщиной. Но женщина обернулась, сделала движение рукой и спокойно сказала: «А вам дальше нельзя. В целях вашей же безопасности». Понятное дело, что в следующий раз родители увидели только голову своей дочери.

Прошел месяц – мать плакала. Прошел второй – мать плакать не перестала. Третий, четвертый. Она плакала и через год. «Такой способ, что ли, надо было выбрать?» – спрашивала она, впрочем, напрямую дочь никогда не осуждая. Она всегда верила в то, что ее единственная дочь способна на многое, но та сделала «даже больше, чем могли от нее ожидать». А скоро у матери появился еще один повод никогда не переставать плакать – вышел из дома и больше не вернулся ее муж, отец смертницы, отдавший руку своей дочери джихаду.

Наверное, амир совсем-совсем не любил свою молодую третью жену. Это я произношу вслух. А моя рассказчица в ответ говорит: «Допустим, он знает, что тоже скоро умрет. Он вышел на джихад не для того, чтобы жить. Они настолько воспринимают жизнь, как временное, скоротечное. Настолько она для них транзитный переход, что переживания о том, что теряешь свою жизнь, у них нету».

Слово «ско-ро-теч-но-е» и само его звучание меня вдруг пугают. Я ахаю и подскакиваю на диване. Следом за мной подлетает и моя рассказчица в хиджабе. «Что случилось?» – перепугано спрашивает она. «Мне просто показалось», – отвечаю я.

Тема смертниц и смертников всегда наводила на меня ужас. Каждый раз, когда я готовила тему, близкую к этой, мне казалось, что я подхожу к чему-то большому и темному, холодному и страшному. Мне казалось, это что-то даже имеет запах, но я никогда не могла объяснить – какой. Оказываясь, например, по работе в психбольницах, я тоже чувствовала запах, совсем другой – запах сумасшествия, но и его в своих умственных упражнениях никогда не могла разложить на составляющие. Но он меня не пугал. В отличие от того запаха, который исходит от черного холодного фанатизма. Я чувствовала в нем оттенки морга, холодных мертвых пяток, палой листвы, которая годами гниет в лесных чащах, запах грецких орехов и каждодневных омовений холодной водой.

Я могла бы сказать, что еще и поэтому мне не нравится, когда после терактов мне звонят журналисты и спрашивают про смертниц. Да, я написала книгу, но я ничего не знаю. И никто не знает. Кроме самых-самых посвященных. Как можно рассмотреть в этом темном, глубоком и страшном ниточки, к которым подвязаны куклы? Ведь и сами куклы не знают, кто за ниточки дергает.

Я могла бы указать на пункты, из-за которых вот эта третья история с волгоградской смертницей из автобуса ни разу не вызвала во мне желания писать. Она не складывается в правдоподобный сюжет. Например, как бы я могла объяснить читателю, а я своего читателя уважаю и люблю, почему паспорта летают? Почему смертнице взбрело в голову выбросить его возле автобуса? Для меня, как несостоявшегося автора этой истории, необъяснимо и то, как сожитель или супруг смертницы, разыскиваемый Лизой Алерт 2 июля 2012 года, к октябрю 2013 умудрился сделать в бандподполье такую головокружительную карьеру, став опытным подрывником и даже заслужив кличку Жираф. Как это он умудрился склонить к самоподрыву опытную женщину, которая на десять лет старше него самого? Откуда такие навыки психологического воздействия в двадцать лет? И почему такая подробная информация об этих двоих вдруг в течение часа оказалась известна всем? А если уж спецслужбы столь осведомлены, то что эта женщина вообще делала в волгоградском автобусе?

Я и не говорю, что все было не так, как передают из телевизора, потому что я не знаю, как было на самом деле. Я говорю лишь о том, что я бы не стала писать такую логически несостыкованную историю. А если бы вдруг зачем-то стала, то в моей истории была бы Олимпиада и Сочи, там было бы Бирюлево, и автобус бы ехал за ним прицепом. В моем сценарии были бы две противоборствующие силы – не силы тьмы и света, как мы привыкли в кино, а силы финансовые, и у одной было бы всего больше, чем у другой. И та, у которой всего меньше, боролась бы за то, чтобы у нее стало всего больше, а другая не хотела бы своего отдавать и еще мечтала бы прихватить чужого. Вот это была бы история. Фикшн, конечно, основанный на реальных событиях.

Марина Ахмедова