Роза Мирзоева (Шовкринская),

повар; 20–60-е гг.

А хотите, я расскажу вам про другую Махачкалу? Про Махачкалу закрытых дверей и отведенных взглядов, про трагическую Махачкалу, ранящую до сих пор.

Папа мой, Юсуф Шовкринский, был с 18-ти лет в революции вместе с Саидом Габиевым, Гаруном Саидовым. Когда уже Советская власть установилась в Дагестане, его послали в Москву, в «Свердловку» – Высшую партийную школу. Они поехали туда вместе с мамой. Там и родились Октябрина, я и Магомед, младший брат –Гусейн – уже в Махачкале родился. Папу отозвали, не дали доучиться, не хватало кадров. И поставили министром культуры и пропаганды.

Поселились мы в квартире на Оскара, 31, в Доме Правительства. На первом этаже дома были отдельная столовая, швейная мастерская, магазин, это было все закрытое, только для нашего дома. А во дворе для детей гигантские качели. Въезд во двор перекрывали ворота, а у ворот стояли два милиционера.

Одно из первых ярких воспоминаний – мы с колонной демонстрантов идем по Буйнакского, а впереди, на трибуне (ее поставили перед аркой, что у входа в Городской сад), стоит папа. В фуражке, в гимнастерке. И так громко говорит, что всем слышно и без репродуктора.

Он вообще был громкий, веселый, мама на него шикала, чтоб не так громко. Возвращался усталый, но приходили гости, и он сразу брал гармонь, устраивал концерты. У нас многие бывали – и свои, и приезжие: писатели Тихонов, Павленко, Луговской. Художник Николай Лаков за нашим столом рисовал эскизы костюмов для «Лезгинки». Был такой танцор, лакец Чукундалав (человек из Чукна), папа его вызвал к нам, и Лаков по его рассказам делал первые наброски. А Тихонов любил, как мама готовила, все просил: «Катерина Измайловна(он ее почему-то так называл, может, имя Кистаман трудное для него было), можно что-нибудь лакское!». Мама смеялась. Она была красавица, изысканно одевалась, хотя папа это не одобрял, считал мещанством. Вот на учителей для мамы тратил деньги, а на наряды нет. У мамы в юности косы были до пола, и к ней приходила специальная женщина расчесывать ей волосы. Когда они переехали в Москву, как-то папа пришел на перерыв и застал ее плачущей. Она не могла расчесаться. Он взял ножницы и отрезал косы. Папа вообще был противником излишеств. Но для книг делал исключение. В его кабинете у всех стен стояли шкафы, набитые книгами. Там были «Человек, который смеется», Драйзер, тома Лермонтова, Пушкина. Арабские книги в кожаных переплетах. А еще он выписал для нас пианино.

В нашем доме жило все правительство – Самурский, Далгат, Дибир Саидов, Шарапилов, Абашилов, Сорокин, министр внутренних дел Мамедбеков Керим. Он был дербентским азербайджанцем. Очень простой, культурный и образованный. Помню, как шел по двору – высокий красивый, в шинели. И рядом жена – Люба Эрлих, первая женщина-нефтяник в Дагестане. Малюсенькая! Прямо лилипутка. Мне, второкласснице, были впору ее туфли, такая крохотная у нее была ножка. У Мамедбековых был единственный сын, Котик, старше меня на лет на 5.

В 37-ом, когда стали сажать всех в нашем доме, Керима тоже посадили. Посадили и Любу. Котик приходил к тюрьме на Краснофлотской (там очередь стояла, аж до самой площади), и от окошка передач его не могли оторвать. Кричал: «Или маму, или папу отпустите!» Потом посадили и Котика. Когда началась война, он попросился на фронт, и там пропал. А Люба выжила! Она была одной из последних, кто видел моего папу. Мы уже в 70-х навещали ее в Москве. И она рассказывала, как их, колонну женщин, вели в баню, а навстречу мужская колонна. А впереди такой высокий, как палка, мужчина, весь ободранный, в тряпье. Она его узнала. Кричит:«Юсуф!» А он: «Любочка!» Кинулся, обнял. Тут конвойный подбежал, оторвал их друг от друга. Мы слушали, тоже плакали, говорили ей: «Тетя Люба, давайте мы возьмем вас к себе!». Но она сказала: «Видеть не смогу этот город».

Я очень хорошо помню, как пришли за отцом. Их было трое, они сразу прошли в папин кабинет. Он сказал им:«Идите, я сам приду». Потом нас всех обнял, поцеловал и ушел. Все.

А мы, дети, еще ничего не поняли. Вскоре после того, как папу забрали, меня, как отличницу, взяли выступать в Министерстве просвещения на Первомайском концерте. Сначала я танцевала, а потом меня поставили на табуретку, и я читала: «От края до края, по горным вершинам, где горный орел совершает полет, о Сталинемудром, родном и любимом, прекрасную песню слагает народ!». Не успела я эти слова сказать, меня схватил кто-то сзади, понес, открыл двери и вытолкнул. То, что меня выставили, было не так обидно, но подарка-то не дали мне! А подарки были – бумажная сумка с ручками, полная конфет и печенья. Я вышла на улицу и заплакала. А навстречу идет Котик, он тогда еще был на свободе. Увидел меня всю в слезах, спрашивает: «Что случилось?» – «Я ходила стихотворение читать, а мне подарок не дали!» – «Почему не дали?» – «Не знаю!».Он взял меня на руки и понес. Не знаю, с кем он говорил, с кем скандалил, но он вынес мне этот подарок.

А затем были «Дети капитана Гранта». Сначала все новые фильмы показывали в обкоме. Октябринка меня схватила, потащила, у нас же были контрамарки. Мы посмотрели половину фильма, и к нам подошла женщина:«Октябриночка, вас мама зовет». Пришли домой. Мама нас не звала. Нас выставили. Так же, как потом со спектакля «Золушка». Может, и не заметили бы, но мы сидели в ложе. Подошла контролерша: «Вы как зашли?».Мы показали контрамарки. Она забрала их и нас выставила.

Так продолжалось 3 года, пока папа сидел под следствием. Папиной сестры муж был сапожником, он шил сапоги надзирателям и через них получал от папы известия. Папа просил «Дайте халву и мясные курзе».Масляная бумага от халвы тонкая, папа по-арабски на ней писал, скручивал в трубочку, засовывал в халву и возвращал халву обратно. Так же и курзе, всё разрезать и проверить они не могли, и он все писал, какие пытки, всё. Он писал: «Таких, как я, всех способных, всех молодых, всех истребляют!» В карцер его сажали, избивали. Мама рассказывала, что когда он вернул кожанку, у нее спины не было. Месяц его в одиночке держали, кожанка сопрела и отвалилась…

Суд был на Пушкинской. Мама добилась свидания и пошла с папиной сестрой. Перед свиданием сестра напоила маму коньяком, чтоб не плакала там. Мама стоит с Гусейнчиком на руках, ему было 6 месяцев, слышит: папу ведут. Он первым делом стал просить: «Дайте попрощаться с сыном!». Они не дали, тогда у папы начали катиться слезы. Сестра была боевая, говорит: «Ты что, не мужчина что ли, чтоб ты им слезы показывал». А он сказал: «Сестра, это не советская власть, это ханская власть!». Поднял руки и показал: руки были в наручниках. Папа все время маме говорил: «Детей фамилию не меняй!». Тогда многие жены отказались от мужей. Заставили их. Папе дали 6 лет. Из них 3 года он уже отсидел, оставалось еще 3. Его отправили в Сибирь и взялись за нас.

Оказывается, у нас дома собственных вещей не было, стула не было без бирки. Всё казенное. Единственное, что было нашим – пианино «Ленинград». Но и его бы забрали. Только ночью пришел один русский (мама потом говорила, что это тот, кого поставили на папино место) и предупредил. Он был один, кто нам помог, все боялись. Пианино той же ночью вынесли папины братья. И сундук еще вынесли, мама, что могла, туда сложила, книги тоже. А утром пришли. Целую грузовую машину папиных книг увезли. Прямо через окно кипами передавали книги-книги-книги... Нас и близко не пустили, заперли в комнате. Что было ценное, всё забрали. Я видела, как выкидывали вещи Сафаралиевых, Саидовых, Шарапиловых, Абашиловых. Тот русский дал маме 2 машины. Мы погрузили на одну постель, одежду, на другую сами сели и уехали в Шовкра.

Думали, там будет легче, а попали в ужасную нищету. Маму не принимали в колхоз. Нас – в школу. Октябрину посадили, когда ей было всего пятнадцать. Сказали, что она штыком проколола дырки в портрете Сталина. Суд был в Кумухе. Наши же шовкринцы давали показания, говорили, что она враг народа. Октябрина потом рассказывала, что на суде одна женщина держала тетрадь, и было слышно, как на страницы капают слезы. Она сказала: «Несовершеннолетняя. Я не соглашаюсь на расстрел». Дали сестре 15 лет. Отсидела 7. Вышла. А папа… Одно письмо пришло из Княжпогоста, это Республика Коми, где он описывал природу, что там только белые куропатки, белые медведи, 50 градусов мороза. А потом пришло извещение, что папа умер.

Я вернулась в Махачкалу только в 1963-м, у меня уже было 4 детей. Дом наш бывший сначала обходила стороной. Тянуло туда, но как вспоминала открытые окна и папины книги из них летящие… А когда на этом доме устанавливали мемориальную доску с папиным именем, я не могла смотреть. Не могла открыть глаза. Только плакала.